Лев Вершинин - Два веса, две мерки [Due pesi due misure]

Верность постоянному партнеру хранится неколебимо. С пляжными знакомыми развлекаются — и баста. Катаются на машине, на лодке, ходят в кино, на танцы. Временами, правда, пляжное знакомство принимает весьма серьезный оборот. Но такое случается и со взрослыми.

Во время отпуска я наблюдал довольно консервативное поколение, которое ради красного словца не пожалеет и отца, но словечки эти — только ширма. А вот обостренное чувство неуверенности у парней, которые, провожая девушку после танцев, ведут себя как на экзамене, действительно было для меня новостью. Видимо, компания отучила их от этого индивидуального испытания.

Он размахивает листовкой перед моим носом и говорит:

— Куда это годится — сын возвращается из школы и просит отца разъяснить не какой-нибудь там consecutio[19] Цицерона и не уравнение с двумя неизвестными, а первый абзац программного документа, с которым список номер три выступает на школьных выборах?

В самом деле, почему у отца, который в состоянии растолковать сложный период из Цицерона или решить уравнение второй степени, мутится в голове при виде абзаца, в котором список номер три, «сознавая тождественность своих взглядов с христианской сущностью, овладевает на основе веры культурой и критериями, необходимыми для правильной оценки действительности, и подтверждает, что наличие сознательных позиций в стенах школы означает не нарушение единства учащихся, а развитие базовых начал в недрах единства самих учащихся и восстановление плюрализма отдельных его звеньев»? Он складывает избирательную листовку школы святого Павла в Имоле и добавляет:

— Конечно, прочитай я раза четыре эту белиберду, до чего-нибудь и допер бы, но я отказываюсь: пятнадцатилетние мальчики должны привыкать писать сбоку перевод на итальянский.

Число школьников-парламентариев растет с невероятной быстротой. Как в наше время в классе всегда был парень, умеющий фехтовать, целовать ручку чужой матери, приговаривая enchanté,[20] так и теперь среди пятнадцатилетних есть такие, которые говорят, словно выступают в телепередаче «Политическая трибуна».

Нуждающиеся в составлении какого-нибудь документа обращаются именно к такому школьнику-парламентарию, как в свое время обращались к писцу, стоявшему возле городской управы с письменными принадлежностями наготове. Речь идет о том, внятно втолковывают ему, что следует добиваться выделения одного-двух часов в неделю для организации встреч, в которых, помимо преподавателей и родителей, принимали бы участие также приглашенные со стороны, например безработные, получающие пособие из интеграционной кассы, или бастующие железнодорожники: мы хотим знать о положении в стране непосредственно от участников происходящих событий.

Пожелание выражено достаточно ясно. Достаточно перенести его на бумагу. В Америке, Франции, Англии так бы и сделали. Но у нас простая речь не в чести и политически малоубедительна. По этой части школьник-парламентарий — великий мастак, и потому он с уверенностью выводит: «Выражается пожелание о создании определенного фонда часов для проведения свободных собраний, коллективных мероприятий для свободного обмена мнениями под руководством школьников-устроителей и при множественности вносимых вкладов».

В сельской местности крестьянин получает подобную повестку и говорит жене:

— Мария, хавронья того и гляди опоросится, потому я не смогу пойти на коллективное мероприятие для свободного обмена мнениями, так что позаботься сама о множественности нашего вклада.

В некоторых случаях школьник-парламентарий ограничивается исправлением черновиков, набросанных другими сообразительными, но недостаточно подкованными учениками. Иногда правке подвергаются только некоторые выражения. Так, вместо слова «требования» пишется «то, что мы выдвигаем как наши требования» или вместо «школьный совет постановил» появляется «советом было вынесено постановление». Многозначительна также разница между собранием как «местом встречи» и собранием как «моментом сопоставления мнений». Все это кажется излишними тонкостями, но такое слово, как «момент», может стать одним из китов, на котором будет построена целая речь: существует момент культурного роста, момент испытания, решающий момент и, наконец, момент моментов.

Если даже самый скромный корреспондент из провинции запросто составит безупречный репортаж о матче Сан-Марчеллезе — Роккабальцо («Беллагамба пасует Тароцци, тот боковым ударом подает мяч Дель Пиасу, который вырывается вперед и блестяще посылает мяч в сетку»), то нет ничего удивительного и в том, что школьник-парламентарий мгновенно улавливает выразительность и действенную силу таких глаголов, как «вовлекать», «постигать», «перестраивать», «компенсировать».

При этом мишенью для речей парламентария служит, конечно, старая школа с ее сословными привилегиями, с ее системой зубрежки и сочинениями на аттестат зрелости, в которых восемнадцатилетние недоросли вынуждены утверждать, что «достижение европейского идеала неотделимо от требования защиты непреходящих ценностей, являющихся выражением всеобщего нерушимого достояния». Подобное пустословие справедливо встречалось в штыки. И вместо этого ничего не значащего трезвона ученик-парламентарий предпочитает бить в другие колокола, несравненно более современные.

В рубрике, посвященной жизни лицея имени Ферми в Болонье, я прочитал выступление одного из делегатов школьного совета. Быть может, не стоило бы ограничиваться одними протестами по поводу грязных туалетов, а, напротив, заняться фундаментальными задачами обновления школы. В числе зол, от которых так страдает наша страна, — то, что граждане не участвуют в решении проблем, которые их непосредственно касаются. И тем не менее школьнику-парламентарию не терпится донести до потомков, что «необходимо, следовательно, постулировать вовлечение родителей и различных деятелей культуры при активном содействии снизу в работу по проверке степени разработки типовых моделей, к которым в конечном счете обращается перестройка школы как составное звено процесса нравственного, гражданского и культурного обновления страны».

В приступе внезапной ярости я отыскал в телефонной книжке номер школьника-парламентария и прямо спросил его, почему он не начнет обновление школы с перехода на другой язык, отличный от принятого среди политических деятелей за последние тридцать лет, почему он не пишет так, как говорит. Но я вынужден был убедиться, что говорит он так же, как и пишет. Он быстро свел со мной счеты, заявив, что «переводить разговор, по существу, на рельсы формальных модальностей — это типичный пережиток пренебрежительного отношения к делу».

Цитаты из деклараций общих собраний, сообщений руководящих комитетов захлестывают также среднюю школу: лозунг майских событий во Франции «управлять творчески» превратился у нас в набор бюрократических формул и консервативных штампов. С вытеснением старого словоблудия, с помощью которого утверждалось, что ощущение смерти в романе Мандзони должно анализироваться в свете гражданского долга, являющегося отличительной чертой подобной тематики и т. п., утверждается новое краснобайство отпечатанных на ротаторе листовок. Тридцатью словечками можно вполне обойтись при проведении целого митинга. Вот и получается, что в новой школе, где так мало занимаются переводом из Тита Ливия, процветает перевод с языка листовок.

Школьник-парламентарий моментально схватывает разницу между «организацией встречи» и «проведением коллективного мероприятия для свободного обмена мнениями». В подобных выражениях он понаторел еще в школе, готовясь к будущим пророческим откровениям. Только у нас в стране назначенный парламентом министр может заявить в микрофон из Квиринальского дворца, что «после соответствующей проверки условий, считавшихся обязательными для осуществления порученной ему миссии, он рад отказаться от выдвинутых ранее оговорок». И наши проницательные граждане с ходу понимают, куда он клонит: соглашение не достигнуто, готовится новое правительство. Старая ли, новая ли школа — вечно жив курилка.

Перевод Г. Смирнова.

Дома на этом побережье Адриатики появились несколько лет назад, когда всех охватила строительная лихорадка: у кого карман был набит потуже, соорудил себе небольшой Версаль из десяти комнат, трех сортиров и Венеры Милосской в саду; малоимущие обратились в кассу взаимопомощи и отвоевали себе пространство в блочных домах в виде мини-квартир, мансард, отдельных комнат. Против тесноты было придумано гениальное средство — все, даже электропосудомойки, превращалось в кровати.